Красота – это смерть.
( Бодлер )
Многим не понравился «Кайдан» Наката. Я же, когда смотрела, улыбалась, приблизительно так, как главный герой (Синкити), еле заметной улыбкой – весь фильм!
Я улыбалась, потому что японцы (в отличие от нас) все еще верят в призраков (и для них это вовсе не суетный, не спортивный и, хочется верить, не коммерческий интерес), они все еще (возможно, в поисках своего прошлого) пишут, читают, снимают и переснимают неторопливо-медитативные «призрачные» сказки – красивые и ненастоящие, как месяц на воде или звезда в колодце.
О, японцы! Инопланетяне с глазами, скрывающимися от солнца в сумраке чуть сомкнутых век, умеющие читать иероглифы как знаки на руке фатума… они видят смерть в цветении сакуры… и не верят в смерть, в ту, что безобразна, что отнимает свет и уводит во тьму навсегда, и в ту, что прекращает страдания, дает тихий приют и вечный покой. Они никогда не говорят «нет» судьбе и смерти, и те принимают от них только один ответ – «да», без вариантов.
Потому по части «призрачных» историй (киноужасов в жанре кайдан) им трудно найти равных уже много десятилетий. (М. Кобаяси).
Смутные рассказы о фантомах японского образца европеец, кем бы он ни был, пусть даже буддистом — любителем, востоковедом, медиевистом и т.д. и т.п., до конца прочувствовать и истолковать никогда не сможет. И в самом глубоком (то бишь интересном месте) проскользит по поверхности, не найдет следа, потеряет нить «расследования», споткнувшись о мимолетную медлительность и беззвучность столь милой сентиментальным японцам сказкосмерти…
Для европейцев история о призраках по большому счету всегда отдаленна, и страшна прежде всего тем, что констатирует наш общий диагноз – интимофобия (чуть ли ни главная в бездонной копилке фобий современного человека).
Что это такое?
Словарь трактует интимное как «глубоко личное, сокровенное, задушевное». Такое общение с семьей, друзьями, социумом, природой, самим собой, Богом сегодня мало кому по силам. Его боятся. Оно требует наива, доверия, доверчивости. Веры. Оно обязывает распахнуться.
Призрак – тоже. Ведь он и есть не что иное, как ходячий «интим», обнаженная душа, секрет мертвеца («молчи, скрывайся и таи»), обретший видимость, плоть, цвет, звук, будучи положенным под увеличительное стекло кинематографа. Контачить с ним не распахнув свою душу, свое потаенное, сокровенное – это значит в лучшем случае – 
хмыкать и похихикивать то и дело над тем, что так нелепо, картонно и однослойно, в худшем – сжиматься от животного, бессмысленного, сужающего восприятие страха (а страх может быть и духовным, и поднимающим, и постигающим, и распахивающим).
Не распахнулся для встречи с обнаженной японски — эстетской кинотенью, не осознал потенциальное привидение в себе, не начал с ним трепетный диалог – в результате увидел только плохой кабуки, картонные образы, ненатуральные жесты, невзаправдашнюю историю, кричащую условность, т.е. пустоту в красивой экзотической обертке… и то, что Наката «исписался» («исснимался» то есть – кстати, было бы немудрено после «Звонков»).
Есть у европейцев еще одна сложность в восприятии жанра кайдан. С тех пор, как наш общий дедушка Фрейд открыл нам что к чему, мы как само собой толкуем встречу с призраком в искусстве как встречу с тенью, с потаенной стороной личности или «темными водами» подсознания (как ни крути всегда и у всех больного – в этом, видимо, фишка психоанализа). Также само собой мы вспоминаем юнговские психоаналитические выкладки, сравнивая повсеместную у Наката воду с душой во тьме, то бишь опять с бессознательным… При таком раскладе восприятие кайдана неизбежно сужается до самодовольного «сразу все ясно», а магия мистичности, пронзительность религиозности, атмосфера чуда (невозможного) исчезают 
из поля узко-секуляризованного зрения уже в первые минуты просмотра.
Вот только мне почему-то кажется, что когда речь заходит о Японии, «все ясно», и тем более психоаналитически ясно, быть не может.
Однако если оттолкнуться от того, что японцы не страдают интимофобией (как и мои любимые корейцы), что к призракам им не привыкать (как и к чудному для нас состоянию «память предков»), а к Фрейду, слава Богу, не привыкнуть, то можно кое-что нащупать и усмотреть в эстетской киномедиации Наката о том, как кто-то кого-то 
убил, кто-то кого-то любил, кто-то кому — то мстил, все умерли, а призраки остались (ой, кажется спойлер)).
Японский маркиз де Сад Хидео Наката в своем «Кайдане» по-тургеневски сентиментален, незлобив, нетороплив и преисполнен вкуса. Он снимает кино о призраках не потому, что боится смерти или хочет ею кого — то напугать (пугать смертью пошло), а затем, чтобы лишний раз увериться, что смерти нет. Как нет прошлого. И нет будущего. И мы плаваем в одной сплошной вечности. И никто не умирает. И ничто не стирается. А любовь, верность, преданность, предательство, ненависть, месть не проходят, правда, почему-то постоянно перемешиваются, да так, что не разольешь, даже если у тебя в арсенале все «темные воды» и сюжетные ходы/выходы японских мистически-магических 
средневековых сказок, где страшно значит не плохо, но правильно и справедливо, где ужасно не значит быстро-близко, но – медленно-далеко.
О! Я обожаю, когда камера ленится, меланхолично долго собирается, флегматично не торопится, и этой неторопливостью (которая есть прием) гасит суетливость, бурю эмоций, смену настроений, словно приказывая ждать, догадываться (а не знать), предчувствовать (а не видеть).
Я обожаю, когда лица актеров Наката словно спят, полные тишины и неподвижности. Я обожаю, когда на их лицах играют звук, цвет, вода, тьма, свет, тень, грим… что угодно, но только не мимика.
Мимика страха однозначна и суетлива, а призраки не терпят суеты.
Прочь никчемное движение! Да будет неподвижность. Все истории о призраках должны быть созерцательны и немного мертвы, как и их герои.
«Ненастоящесть», нарочитость, кабуки-условность, кукольность, которые заметили критики Наката, – это всего лишь видимость. Суть же в потусторонности, где все наоборот, где все не поддается прямому высказыванию, где все укрупнено и преувеличено, как миф. А миф и живет, и дышит по-другому. И у него, как и у мертвых, свои манеры, свой запах, свой стиль, своя мораль и своя логика. И нам – живым, вступая в созерцательный киноконтакт с обитателями призрачной Вечности, необходимо как-то понимать, что она неспешно-неподвижна. 
И ее предчувствие, и ее знаки, и ее притязания, и ее призраки, и ее жанры (жанры вечности, как вам?) должны быть такими же.
Раз, два, три, «темные воды» замри…те…
Замрите! Так хочется рассмотреть: вы – Рай или вы – ад? Река любви или скорби, возмездия или прощения?
Если возможен адорай, Наката в финале показал именно его. Мрачный человек (грешник поневоле) входит (вернее, вплывает) из мрака в свет и не растворяется в нем (как положено всему мрачному и грешному, в христианстве, по крайней мере), не исчезает, но укачиваемый мертвой невестой, преданной (во всех смыслах), тихо улыбается сладкой, спокойной… вечной улыбкой смерти. Сцена более чем эстетская, Бодлер бы оценил ее сладкий и страшный вкус, ее тлеющее цветение. Так что… 
Красота – это смерть, товарищи. Японцы в этом понимают (сакура их возьми).
Бедный красавец Синкити! Трудно поверить, что он жил 250 лет тому назад. Пытаясь спастись, надеясь только на себя, утратив иррациональное чувство малости (малости перед высшим), игнорируя трансцендентные послания, он словно кто-то из нас, из второго тысячелетия, – так надменен и нелеп в попытках самостоятельных решений. Вот почему любое усилие героя сбежать от призрака — смерти — судьбы оборачивается разрушением собственной жизни и жизни 
окружающих.
Связь времен не рвется, связь людей тоже. Призраки существуют. И мстят за беспамятство и неуважение. Красота и ужас! Вечность видит нас и знает, где мы… кого мы любим и кого предаем. Мы в ней – как Синкити в своем тихом ужасе.
Потом – в тихом омуте.
Потом – в тихом приюте…
Мы – в ней.
Loading ...
Добавить комментарий