Паломничество духа Невесты — отзыв на фильм «Меланхолия» (Melancholia, 2011 г.)

Может быть, единственной целью
духа было само его паломничество.
Дж. Сантаяна

Паломничество духа Невесты. Призвуки последних шажков Офелии. Запах ее сломанных пророческих цветов, тонкость рук, бросающих кольцо обета, неистовый поиск мертвого Отца, нега томных лучей смерти, колыбель топких вод, ласково качающая волосы…

Роскошное визуальное кружево, обволакивающее Джастин, Триер сплел тонко и хитро, как паутинку. С одержимостью «проклятого поэта» он украсил свою Офелию, ее стоны, слезы, речи, тело, мысли, молчание, невестиными трепетом, тревогой и чистотой… Впрочем, уходить в поэзию фильма не хочется. Тем более, что серди поэтических бабочек в нем топчется довольно увесистый слон прозы – неприглядный, тяжелый, реалистичный, обиженный. Помните, Клэр хочет встретить апокалипсис за красивым столом на террасе, с бокалом вина, при свечах. Ах. Джастин же вопит: «А почему бы не засесть в туалете, черт побери!».

Хороший фильм тем и хорош, что он дает не Истину, а ее варианты, множественность ее ликов и ходов. Потому трактовать его можно как угодно («все ответы верные, т.к. мои»). Такой будет звать — искушать продолжать и продолжать цепочку смыслов. Я смотрела «Меланхолию» не впервые и… на этот раз подумалось, что Триер — Гамлет (сколько же их уже было и в жизни, и в искусстве!). И что он затеял некий медиумический диалог с Офелией – нимфой, песней, мечтой, юродивой, чистой, честно безумной, самоубийственно святой. В киноклубе сказала я, что Офелия (и у Шекспира, и у Триера) – аллегория некоей Души Мира, Истины, Вечной Женственности и Красоты, которая, к сожалению, никого не спасает, наоборот все чаще гибнет, сгорает, тонет сама. И все же зовет, зовет, зовет. И от зова этого невозможно спрятаться. И Гамлеты (хоть в них, как известно, верховодит рацио, а не иррацио) почему-то первыми его слышат. И даже после гибели спасти желают (хоть в виде призвука иль призрака). Но как?

Шекспировский Гамлет предлагает прямо и жестоко, как всё, что он делал и говорил (Триер такой же), уйти от жизни: «Ступай в монастырь. Зачем рождать на свет грешников? Я сам, пополам с грехом, человек добродетельный, однако могу обвинять себя в таких вещах, что лучше бы мне на свет не родиться. Я горд, я мстителен, честолюбив. К моим услугам столько грехов, что я не могу и уместить их в уме, не могу дать им образа в воображении, не имею времени их исполнить. К чему таким тварям, как я, ползать между небом и землею? Мы обманщики все до одного. Не верь никому из нас. Иди лучше в монастырь». Да, Джастин – не все, она другая. Не обманщица, ползать не умеет и верит только своему нутру. Мир, который заставляет ползать и ставит полет под запрет, она воспринимает как путы серой липкой пряжи, приставшей к ногам паутины («серая шерстяная пряжа, ее так тяжело тянуть за собой» — «Недотыкомка серая / Всё вокруг меня вьется да вертится,- / То не Лихо ль со мною очертится / Во единый погибельный круг?»).
Паутина серой реальности ловит белую бабочку-невесту, пьет из нее сок жизни, душу саму, травит ядом скуки и лжи, лицемерного чванства, пресыщенности, опустошения. Молчаливый взгляд Джастин кричит: Я не умею и не буду как вы. Мне чужды ваши игры. Мне претит стадность успеха. Свадьба на заказ, напоказ. И счастье по правилам в яблоневом саду… Или на поле для гольфа, как у сестры. 18 лунок (ни лункой больше, ни лункой меньше). Всюду и везде – поступай правильно. К правилам все настолько прилажены, что тот, кто в маске добропорядочности или успеха, никого не шокирует, а ведь носить ее ненормальней, чем пИсать у всех на виду… («Мы договорились не устраивать сцен» — «во сколько это все мне обошлось» — «огромные деньги» — «бобы в бутылке посчитаны»… «НИЧЕГО» — ее последний слоган, слоган этого мира, на вкус и на вес – «как пепел»).

Триер мастер по — античному полновесный, фундаментальный и страстный. В греческой трагедии героя всегда поддерживал хор. Здесь миссию хора выполняет планета Меланхолия. Она звучит в лад и в унисон нутряному голосу правды Джастин. Она гладит ее лучами смерти, она красит ее больше свадебных кружев. Она поет: Земля — это зло. Не надо о ней горевать. Никто не станет о ней жалеть. Она погибнет, когда исчезнут ландыши (слезы) и Офелии (иррациональная душа мира) — скорбь и чистота.

Не знаю, есть ли в этом кино декадентские шалости и игривые (вплоть до заигрываний с гламуром) банальности. Вообще, Триера трудно представить без иронии, и даже в красотах дружелюбной смерти, возможно, тоже есть ироничный триеровский яд. Но все эти красивые кусочки апокалиптического декаданса (сбежавшая невеста, серебряные лучи Меланхолии, летний снег, белизна и нежность погибших ландышей) будучи сложенными в один ряд, выстраиваются во вполне себе ясное и даже азбучное откровение: «Смерть — все, что мы видим, когда бодрствуем, а все, что мы видим, когда спим, есть сон». Так сказал Гераклит Эфесский. А еще (задолго до Фрейда) он знал: «Родившись, люди стремятся жить и, тем самым, умереть… и оставляют детей, порожденных для смерти».

Вот такие вот «сестра моя — жизнь» и «сестра моя — смерть», похожие как Земля и Меланхолия…
И все же я сделала эпиграфом своего текста другие слова. Не Гераклита, а Сантаяны. О паломничестве духа. О путешествии, цель которого в нем самом. Все мы такие паломники. Все идем, наступая, раня, ранясь. Сидячих, лежачих мало среди нас. И только самый смелый идет спонтанно. Словно несет его что-то. Словно он вообще ничего не решает — зачем, куда… В этой безумной смелости, наверное, есть своя правота. Джастин показана именно в такие минуты. Беспечность? Легкомыслие? Безответственность? Безумие? Как назвать это чувство, что не ты принимаешь решение? Не твое оно. Бывает ведь такое, когда причины — вне нас. И «я только падающий камень». Из В. Шкловского это сравнение, нравится мне очень: «Когда падаешь камнем, то не нужно думать, когда думаешь, то не нужно падать. Я смешал два ремесла. Причины, двигавшие мною, были вне меня… Я — только падающий камень. Камень, который падает и может в то же время зажечь фонарь, чтобы наблюдать свой путь».

Вот Джастин падает (красиво, спонтанно, честно, смиренно-мужественно), а Триер – он тот, кто летит рядом с фонарем своей камеры и наблюдает ее падение. Никакого протеста, помощи, желания спасти. Сам тоже падает. Смешав фонарь с падением! …Ну а те, кто зажигает декоративные фонарики, рисует на них сердечки и отпускает в изученную и нестрашную тьму, они тоже падают, только страусиная тактика мешает им это заметить, как и обрести роскошь экзистенциального одиночества и стремление к абсолютной духовной свободе.

P.S.1 Так что, возможно, Меланхолия – это не душевная болезнь, а оздоравливающая метаморфоза личности, дарящая путешествие вглубь собственной тоски и тоски бытия; некий фонарик — взгляд на донышко смерти и жизни, чтоб разглядеть правду и вдохнуть настоящую свободу.
P.S.2 Когда-то Шкловский сказал, что «война состоит из большого взаимного неуменья». У Триера это определение мира.
P.S.3 Если все время слушать Вагнера, конец света непременно наступит. Пусть и в отдельно взятой голове. Но разве это что-то меняет?))))))

Страница фильма «Меланхолия»  в КЛУБ-КРИКе