В глубинах зазеркалья — отзыв на мистический триллер «Кэндимэн» (Candyman, 1992 г.)

Это абсурд, враньё:
Череп, скелет, коса.
Смерть придёт, у неё
Будут твои глаза

Потустороннее извечно звало Человека сдавленным, едва различимым шёпотом. Завораживало глухим скрипом половиц, манило скрежетом дверных петель, влекло воем ветра в окнах заброшенных домов. Ведомый неизъяснимой страстью Человек подкрадывался к порогу пустоты и, бросив судорожный взор в зияющую каверну, тотчас отшатывался в ужасе. Мчался прочь, что есть духу, в надежде вновь впасть в блаженное неведение, заглушить зловещее дыхание бездны жужжанием больших городов, спрятаться в коконах панельных высоток, скрыться с головой в ежедневной суете каменного улья. Только бы не слышать, не чувствовать, не прикасаться. И лишь изредка любопытство одерживало верх. Хелен Лайл, культуролог по призванию, скептик по натуре, исследует байки чикагских окраин, собирает осколки леденящей душу легенды о чернокожем потрошителе, приходящем из ниоткуда, исчезающем в никуда. Вместо руки — ржавый крюк. В полом чреве — пчелиный выводок. Кожа вымазана сахарной слизью. Жертвы — невинные, беспомощные, умалишённые. Одержимая стремлением добраться до сердцевины кровавого мифа и сорвать с него ореол сверхъестественного настырная аспирантка, брезгая суевериями и подавляя инстинктивную дрожь, долго и пристально всматривается в образ кошмара трущоб Кабрини Грин. До тех пор, пока действительность не обернётся жутким наваждением, с ресниц не закапают слёзы, а спящий океан разума не выплеснет из полумрака очередное чудовище. И никто не услышит стона, никто не подаст руки.

Миры Клайва Баркера далеки от кинговской вселенной «социальной мистики», подчас соседствующей с сатирой на злобу дня, и, скорее, прямо наследуют угрюмой, психоделической империи отца-основателя «модернистского» хоррора Говарда Филлипса Лавкрафта. Мининовелла «Запретное», положенная в основу кинематографического феномена Бернарда Роуза, идейно уходит корнями в непроглядный морок марианских впадин и бездонных пещер, из которых тянут свои щупальца к хрупкому человеческому сознанию Ктулху и Дагон, литературные отпрыски безумного фантаста. Природа Кэндимэна (дословно — «сластёна»; в переносном значении — «сутенёр», «искуситель») схожего свойства. Он — воплощённая ницшеанская пропасть. Сладкая приманка для насекомых. Идол афроамериканских гетто и Молох урбанистического общества. Город панически трепещет перед чёрным мясником и машинально поклоняется ему. Покорная паства взращивает в умах культ тёмного божества: украшает фресками его капище, приносит дары к его укрытию-алтарю, выдвигает из своих рядов подражателей-инквизиторов, передаёт его имя из уст в уста, вычерчивает на стенах строки молитв. Сладкое к сладкому. Прах к праху. Пепел к пеплу. Острие крюка, словно лезвие жертвенного кинжала, разрывает плоть и окропляет кровью агнцев чертоги человеческих жилищ. Волны надежд на избавление от мучительного, самоистязательного благоговения перед монстром разбиваются об опоры мостов, а его крылатый рой вьётся над городом и жалит страхом сердца.

Никогда доселе под тонкой оболочкой натуралистичного слэшера не скрывалась настолько величественная, многоглавая, грозная гидра. Ужас здесь не столько бушует на передних планах, сколько прячется за оконной шторой. То мерно подёргиваясь, то внезапно стихая, то бешено пульсируя. Жанровые границы расплываются в медово-кровавой смеси, и перед глазами вздымается на дыбы кинематографический реликт — единственная в своём роде чёрная месса. Органные партии Филипа Гласса вносят свою неотъемлемую лепту в экранную эстетику жути. Мелодия всхлипывает реквиемом, отдаётся эхом католического хорала, гипнотизирует меланхоличной колыбельной. Склеивает воедино участки мистического пространства и позволяет режиссёру поднести на блюде законченную эссенцию возвышенного, ирреального кошмара.

Сквозь пелену давящей, пасмурной, безысходной мистерии, сквозь мутные воды озера Мичиган корчат хищные гримасы химера за химерой. Быть может, то галлюцинация, фикция? И нет тёмного культа, нет религии ужаса городских многоэтажек. Нет никакого Кэндимэна, нет созданного им липкого тартара. Быть может, то была лишь ты, Хелен? Очарованная терпкой сладостью насилия, сломленная паранойей, плетью любого мегаполиса. Охваченная депрессивной фобией, обратившейся в кровавую манию. Быть может, то история про отмирание старых страхов и замещение их свежими, не менее пугающими? Размышление о циклическом круговороте суеверий в природе. Всесожжение одних и кристаллизацию других. Притча о внеплановой замене горгулий на карнизе Нотр-Дамского собора. Хотя, вернее всего, дело в зеркалах. Ведь кто знает, в чьё лицо так часто и пристально вглядывается Человек, стоя перед собственным отражением. И какое дикое и зловещее существо скребёт амальгаму с обратной стороны.

Лети, пчёлка, лети. И прибереги жало. Оно тебе понадобится. В «лучшем» из миров.

Страница фильма «Кэндимэн» в КЛУБ-КРИКе