Из пелены воспоминаний с трудом всплывали размытые фрагменты и вязкие силуэты: шум погони, тени суетящихся пассажиров, панические взоры, гулкий выстрел, очертания повергнутого на мраморный пол мужчины, отчаянный женский крик, переходящий в обречённый плач. И взгляд её
влажных глаз, полный боли, трагизма и… хрупкой надежды. Может быть, то было пугающее наваждение. Или лжепророческий сон. Но ему иногда казалось, что внезапная вспышка насилия в контрольно-посадочном 
коридоре аэропорта, оставившая шрам в его детской душе, обладала сакральным значением. Будто бы он на мгновенье узрел не видимое ни одним живым свидетелем движение тектонических плит судьбы, кожей уловил жутковатые вибрации её рессор, неумолимую мощь её заключительного слова в сиюминутном торжестве разумного примата над покорённой планетой. В одутловатом безумии смерти на фоне взмывающих ввысь железных птиц разглядел нечто, печально неотвратимое для себя, для своих родителей, для всего спешащего жить человеческого муравейника. Прорезав мутную поволоку, покрывшую с годами 
музей его памяти, на секунду встретился глазами с трепетными зеницами Кассандры, предвещающими крах ещё одной Трои.
Многоголосое критическое сообщество придумало для хичкоковского «Вертиго»
массу наименований и сонм толкований, бесконечно раздвигая границы его жанровой принадлежности. Французский документалист Крис Маркер назвал свою короткометражную футуристическую фантазию «La jetee» («Полоса») фотороманом. А увлечённый идеалист, борец с утопиями и ветряными мельницами Терри Гиллиам, подобно скарабею, прокатил клетку с дюжиной воображаемых мартышек по хоженым, но не истоптанным дорожкам классического sci-fi о путешествиях во времени, по пыльным тропкам психологической драмы об играх разума душевнобольных, по затейливым спиралям философского повествования об относительности и ирреальности окружающего мира. Вобрав в себя идейные волокна меланхоличного фотопроекта Маркера, впитав в себя частицу его 
сумрачной атмосферы, протянув «парадную» ленточку аллюзий к подножию трона короля триллера, голливудский мечтатель ступил на перекрестье сюжетных трасс, на котором опыт 
классической кинофантастики, детективной мистерии, динамичного постапокалипсиса сталкивается и тесно переплетается с мистико-визионерским размышлением о выборе и предопределённости. Ведь разомкнув звенья логических цепей «Двенадцати обезьян», вникнув в природу символов, разбросанных по эпизодам, и расщепив на элементы стройную систему причинно-следственных связей, мы медленно, но верно приблизимся к осознанию того, что сценарный фундамент глубоко погружён в почву рационалистического фатализма, где случайность есть неизбежность, а прорыв тканей времён — ещё одна 
шестерёнка, вращающая колёса провидения.
Джеймс Коул в исполнении Уиллиса, ненадолго поменявшего своё железное амплуа экшн-аргонавта с M-16 наперевес на беспафосный 
образ неуравновешенного и терзаемого колебаниями эксцентрика с преступным прошлым, завис между двумя мирами — Америкой 1990-х, которой предстоит сгинуть в пасти вирусной эпидемии, и подземным неоармагеддоном 2030-х. Будущее пугающе депрессивно: люди, словно черви, ютятся в киберпанковских катакомбах и выкарабкиваются на земную твердь только для сбора биологических образцов (стручков, жучков и паучков) в помощь суровым учёным, бьющимся над панацеей против новой чумы. Технология сквозьвременного прыжка позволяет совершать трипы в безвозвратно канувший вчерашний день, где в 
конец ошарашенный Коул с благословения служителей науки мечется по психушкам, якшается с рехнувшимся отпрыском нобелевского лауреата в виртуозном и запоминающемся воплощении рвущегося к звёздным ролям Питта, угоняет машины и похищает людей в поисках источника 
гибели пяти миллиардов человек, воодушевлённо вдыхает свежий воздух и трепетно внимает звукам джаза, доносящегося из динамиков автомагнитолы. Однако мир многомерен, скрепят измерения, разум, вот-вот готовый дать сбой, устало раскачивается между непрочной умиротворённостью прошлого и беспробудным мраком грядущего. Капканы ностальгии цепко пленяют и не дают мыслить трезво, а всё новые смысловые пласты информации, образующиеся по мере проникновения в тайну Армии Двенадцати обезьян, заводят в дебри интеллектуальных ребусов, где невозможно отличить явь от иллюзии, 
бессознательный бред от мрачного бытия.
Обилие методично разложенных по углам «эмоциональных» ловушек близ заключительной черты становится чуть ли не 
основным приёмом обезьяньей фантасмагории. В накале переживаний на кульминационной вершине легко ускользает из виду нить событий, проистекающих одно из другого. Тогда как именно выверенная последовательность взаимосвязей формирует тугую пространственно-временную петлю и защёлкивает круг аккуратным и крепким замком. Зычно провозглашает о невозможности запрячь время в колесницу человеческой воли, вогнать судьбу в бразды желания поумневшей шимпанзе и перекроить действительность на свои лады.
Железное чудовище покидало пределы взлётной полосы и улетало рейсом 784 на Сан-Франциско. Он печально глядел во след удаляющемуся металлическому монстру. Что-то в глубине его шептало, что не всё ещё потеряно, и пусть через множество лет, но из уличного динамика раздастся хриплый баритон, возвещающий о том, что человек вновь безбоязненно вышел на поверхность Земли: «…and I think to myself… what a wonderful world…».
Loading ...
Добавить комментарий