Изгнанные мечты — отзыв на фильм «Эдвард руки — ножницы» (Edward Scissorhands, 1990 г.)

Усмешка судьбы — Депп, дебютировавший в кино в «Кошмаре на улице Вязов» и умеревший там от лезвий на руке маньяка Фредди Крюгера, в своей первой звездной роли оказался запертым, словно в кошмаре, в одиноком замке на вершине горы, с лезвиями ножниц вместо рук.

Самый непонятный для меня факт — Джонни Деппа за его блестяще сыгранную роль не номинировали ни на одну крупную кинонаграду, за исключением «Золотого Глобуса» (крайне странная номинация — за лучшую роль в комедии или мюзикле — и того и другого здесь кот наплакал), да и тот ушел Жерару Депардье. И даже премия «Сатурн», отметившая номинациями всех главных актеров фильма — Уист, Райдер и Аркина, про Деппа почему-то позабыла, не говоря уж об «Оскаре»: такое ощущение, что киноакадемики в шедевре Тима Бёртона не углядели ничего, кроме впечатляющего грима Стэна Уинстона. Жизнь оказалась продолжением фильма — филигранно сыгранный персонаж оказался ни кем не разгаданным и не понятым, тончайшая роль, во многом сделавшая фильм — оставлена без внимания, а блестящий актер — словно его герой — оказался в стороне от шума, виновником которого он во многом и был.

Но оставим эту недальновидность на совести раздававших премии неудачников. Без всяких премий «Эдвард Руки — ножницы» стал одним из главных кинособытий начала 90-х. Изысканное, гармоничное, стильное, визуально роскошное, одухотворенное сюрреалистическое полотно Тима Бёртона заставляет замирать от восторга зрителей спустя более 20 лет после выхода — так что главную премию — «Вневременную любовь зрителей» Бёртон с Деппом получили и имеют полное право ею гордиться.

Под мистическую ажурную мелодию, под падающий хлопьями снег, под завывания ветра мы погружаемся в удивительную, волшебную и прекрасную сказку, как — будто в мир встряхнутого стеклянного снежного шара, в котором чудесным образом зародилась жизнь и куда в детстве так хотелось попасть. Искусный сказитель, Бёртон рассказывает свою историю так, что оторваться невозможно, да и не хочется, и в итоге чувствуешь сожаление, что придется таки вытаскивать себя из завораживающего мира романтических фантазий и оглядываться вокруг в поиске чего-то столь же чудесного.

Мифология этой рождественско-готической мистерии лежит где-то между творением Мэри Шелли о чудовище Франкенштейна и диснеевскими сказками вроде «Красавицы и чудовища». Вобрав в себя к тому же идеи Азимова об искусственном интеллекте, более понятливом к божественным законам жизни, нежели прямые ее носители, Бёртон-психолог, не уступая Бёртону-визионеру, создал прочувствованный, тонкий, ирреальный и в тоже время очень логичный мир, в котором сказка, едва ступившая на порог, безжалостно изгоняется строгим разумом и твердыми правилами, оставаясь при этом в сердцах. Я не знаю, как у него это получилось. Наверное, это и есть то самое волшебство кинематографа.

Монстр Франкенштейна, «двухсотлетний человек» Азимова или даже «Номер 5» из «Короткого замыкания» — братья Эдварда по крови. Некая искусственно созданная сущность, получившая право на жизнь и осененная божественной искрой создателя — как непосредственного, так и высшего, оказывается слишком хороша для жизни в несовершенном, гадком и жестоком мире людей, не способных принять нечто, не соответствующее неким установленным правилам. Все они — носители чистоты двух начал — созидательного и разрушительного, одинаково восприимчивые к добру и злу. Если создание Франкенштейна восставало против мира и, «приняв правила игры людей», ощетинивалось ненавистью к окружающими и создателю, то, изначально не лишенный любви и ласки Эдвард, кроткий и болезненно одинокий, попадая в большой мир, раскрывается навстречу людям и получает жестокий урок. Но зато если «двухсотлетний человек» или «Номер 5» или Гринч — кто угодно из сказочных отщепенцев — в итоге все же находят себе какое-никакое применение в реальном мире, то существо Бёртона — создание слишком высокой духовной организации, слишком контрастирующее с окружающим миром — ярким, красочным, блестящим миром-фантиком без конфеты внутри, не способно ни ужиться с людьми, ни верить им, ни принять самого себя в их окружении. Это некая промежуточная субстанция между людьми и богом, и так же, как люди не способны были принять и полюбить Христа в его первом явлении, люди не способны принять и полюбить тех, кто выше, лучше их, добрее к ним, чем они сами к себе.

Вечный страдалец, вечный странник, романтическое Дитя, исполненное самых лучших побуждений, символ того, что мы запираем далеко в глубинах нашего подсознания, готовясь к отвратительно стабильной и статичной жизни, может оставаться самим собой лишь в абсолютном одиночестве. Это существо переходит у Бертона из фильма в фильм, принимая разный облик: человека — летучей мыши, бездарного режиссера, мертвой невесты, и каждый раз что-то говорит миру.

Болезненная несовместимость, чужеродность в фальшивом красочном мире бледного и затянутого в черное человека — это несовместимость фантазии и закованного в быт урбанистического человека, оградившего себя таким количеством условностей, что существовать вне их уже не в состоянии.

Душевный потолок Эдварда в разы выше от земли, нежели у всех жителей этого «Догвилля», вместе взятых, и именно это, а не руки-ножницы отличает его от толпы. Ведь изначально Эдвард был принят прекрасно — как забавный экспонат, как редкий зверек, как нечто необычное и интересное. И, будь он столь же низок, как жители города, он легко смог бы воспользоваться положением — стать звездой местного, а то и республиканского значения, и руки-ножницы не помешали бы дешевым людям боготворить дешевого кумира. А так людям остается только травить того, кто слишком хорошо относится к ним — они всегда боятся лучшего к себе отношения и подозревают в нем нечто неестественное.

Отчужденность красоты и души придуманного мира, души художника, если хотите, истинной и искренней любви от мира, который не заслуживает любви. И единственный выход — добровольное изгнание, которое не принесет облегчения. Но ведь распятие не принесло облегчения Христу, и монстр Франкенштейна продолжил мучиться от обиды во льдах Антарктики, и даже «двухсотлетний человек», познавший любовь, умер, так и не услышав от людей слов «ты с нами». Никогда не совместится несовместимое. «Обними меня!» — «Не могу!» Не потому что руки-ножницы, а потому что — бессмысленно. Не поймут, не примут, табу.

Бесконечно грустные глаза молчаливого Джонни Деппа, особенность внутреннего мира героев которого раскрылась в полной мере лишь у таких «странных» режиссеров, как Бёртон, Гиллиам и Джармуш, кукольное личико милашки Вайноны, гротескный и такой озлобленно реальный в своей «невсамомделишности» мирок Бёртона и Бо Уэлша и сам Бёртон, который выдал такой волшебный вальс, что на Оскаре должны были задохнуться от восхищения. Но… Наверное, для того, чтоб создавать шедевры, все-таки нужно в какой-то мере оставаться одиноким, странным и не понятым. Таким, как Тим Бёртон.

10 из 10

Страница фильма «Эдвард руки — ножницы» в КЛУБ-КРИКе